Роман ХЕ - поэт и бард
Роман Хе
Об авторе
Хе Роман (Хе Нам Ёги) – поэт, бард, переводчик, член Союза писателей России (с 2000 года), лауреат премии губернатора Сахалинской области (2000 г.), премии Сахалинского фонда культуры (1991 г.).
Родился 18 сентября 1949 года в городе Томари Сахалинской области. Окончил восьмилетнюю корейскую школу (1957–1965 гг.). Работал плотником, каменщиком-формовщиком, музыкантом, сотрудничал с редакциями газеты «Советский Сахалин», корейского радио государственной телевизионной и радиовещательной компании «Сахалин» и др. С 1999 года живёт в городе Южно-Сахалинске.
Роман Хе сочиняет стихи с девяти лет. До двадцати пяти лет он писал свои произведения на корейском языке. Публиковался в журналах «Дальний Восток», «Аврора», «Литературное обозрение», «Дружба народов», в сборниках «Антология русского верлибра», «День поэзии», «Сахалин» и в других изданиях. Переводил сиджо из классической корейской поэзии. Некоторые свои стихи островной поэт исполняет под гитару и ведёт большую просветительскую работу, выступая с исполнением стихотворений классиков русской и зарубежной поэзии. Роман Хе является автором четырёх книг стихов и прозы. Последние три книги автора были проиллюстрированы его сыном – Сергеем Хе.
Книги:
- Гудящие раковины (1984 г.);
- Ёнбун, или Полёт бабочки (1996 г.);
- По сорочьему мосту (1999 г.);
- Автопортрет с солнечными зайчиками (2004 г.).
Магия слова и музыка стиха
четверг, 9 июля 2015, 12:08
Автор: Александр Губер
Роман Хе – корейский русский поэт
Недосказанное
Первое мое впечатление – еще детское, давнее, от маленького тоненького поэтического сборника. Где-то по ту сторону книжных страниц – другой мальчик, живущий в странном, причудливом мире. Он собирает раковины на берегу моря, чертит на песке, пускает кораблики, вслушивается в шорохи и слова. Его глубокое и наивное восприятие жизни рождает неожиданные фантазии.
И словно в дополнение этой странности, непривычный и незнакомый вид стиха, без рифмы и без ударного ритма – белый стих.
Роман Хе, «Гудящие раковины» – так называлась книжка. Помню, что тогда она еще оставалась непонятной. Для восприятия поэзии существует свой возраст и свое время. Но уже созревало ощущение чего-то значимого – тайны, которую еще предстоит открыть.
Следующее впечатление – это невысокий кореец с гитарой и в светлом пиджаке, выступающий на творческих вечерах и концертах начала 1990-х. В Южно-Сахалинске Роман Хе появлялся наездами из Томари. Сдержанно-улыбчивый и стеснительный, он сильно заикался в разговоре – ровно до того момента, как начинал петь свои песни. Что-то совершенно непривычное, протяжное, экзотически мелодичное, на корейском языке: «Хессаридэ-э-йо! Хессаридэ-э-йо!..»
Это была магия! Наверное, в тот момент в звуке и слове оживало недосказанное, что где-то между строк ложится на бумагу. Поэт был не здесь и сейчас, он становился окном, через которое слушатели и зрители могли заглянуть в новый мир.
И дальше по-русски: «Солнечным зайчиком! Солнечным зайчиком! Мерцать бы во дворе...» Почему-то казалось тогда, что он и взаправду, как лучик солнца, как быстрый ветер, переносится на время в страну своих грез, позволяя и нам вместе с ним переживать это мгновение.
А в обыденной жизни оказалось, что Роман Хе человек необыкновенно отзывчивый, деликатный и ненавязчивый. Твердо помнящий добро, а на зло не способный.
Сосна на ветру
Нас убеждали, что бытие определяет сознание. И через моменты биографии можно объяснить, как рождается поэтическое слово. Но это только частичка правды. Нет ничего такого в быту, что бы делало поэтом человека, который отучился восемь классов, а потом работал каменщиком, плотником, охранником... Разве что поискать где-то еще раньше, глубже.
«Он пророс в русском слове – но смотрится и слышится как подлинная корейская сосна, раскачиваемая ветром... Красота его стихов естественным образом добавляет новые черты русской поэзии», – так отозвался о нем другой кореец и наш земляк, замечательный русский писатель Анатолий Ким.
Роман Хе – а по паспорту Хо Нам Ёги – родился в Томари в 1949 году. Его отец Хе Дё и мать Чун Ку Со приехали на Сахалин в 1940 году, всего лишь на годик-другой. Но получилось – навечно.
Отец, человек образованный и необыкновенный, после изгнания японцев организовал в Томари корейскую школу, чтобы вернуть детям родную культуру. До этого все обучение велось по-японски, и своего языка молодое поколение просто не знало.
При нем уроки начинались с гимна Кореи, задавался патриотический настрой. Но вскоре с материка приехали новые учителя-корейцы, в том числе идейные коммунисты – там были уже другие гимны. Предлагали отцу принять советское гражданство, остаться в школе, да он не смог. И пошел Хе Дё работать простым рабочим на бумажный завод, где занимался ошкуриванием бревен.
– Таков был его выбор, – размышляет сын-поэт. – Мог бы выбрать и другую судьбу, но был бы другим человеком. А позже, когда уже я учился в школе, директор мне выговаривал: как ты можешь себя плохо вести, ведь эта школа построена твоим отцом! Его помнили.
Ощущение
Девять детей в семье было – шестеро братьев, три сестры. Но лишь один мальчик как никто другой с раскрытым ртом слушал рассказы родителей – сказки и семейные легенды. О том, как древний основатель рода Суро, появившийся на свет из золотого яйца, увидел во сне свою суженую, принцессу из далекого индийского княжества Аютха. А после та приплыла на корабле под алым парусом – да, как у Грина.
– Мои братья и сестры воспринимали это как фантазию, а я – как событие. Недаром Пушкин сказал: «Сказка ложь, да в ней намек». Так я воспринимал. И на берегу Татарского пролива копал песок в надежде найти то золотое яйцо, откуда появился мой предок.
В школе преподавание шло на корейском языке. Даже самое первое глубокое потрясение от русской литературы было в корейском переводе – «Дети подземелья» Владимира Короленко. Только уже в старших классах юноша полюбил русскую поэзию, особенно Сергея Есенина, которого и сегодня часами может декламировать наизусть.
А собственный первый литературный опыт состоялся в девять лет.
– Даже сейчас помню четко, как это произошло, – говорит поэт. – Вдруг захотелось чего-то такого, я взял цветные карандаши, которыми рисовал, и написал в фотоальбом стихи на корейском. То ощущение – на всю жизнь.
Он понял, что стихи – это ощущение. Когда оно случилось, то мгновение остается с тобой, даже если не запишешь, потому что стихи всего лишь оформление. Ты можешь это ощущение радости и грусти кому-то высказать, пересказать – порой даже просто взглядом. А если таких мгновений нет – значит, в жизни у человека что-то не так.
Иероглиф
Первая публикация была в корейской областной газете «По ленинскому пути» – мальчику тогда шел тринадцатый год. Печатала его и межреспубликанская газета «Ленин кичхи» («Ленинское знамя») в Казахстане.
– В 1964 году я закончил школу-восьмилетку и пошел работать. Большинство корейцев считались гражданами КНДР – им можно было учиться в Хабаровске, Иркутске, Ленинграде. А у отца был паспорт с графой «бывший японский подданный», и мне никуда было не поступить. Я не воспринимал это как ущемление – нет, это было естественное состояние, которое ты принимаешь естеством и просто живешь в этом контексте.
Презентация книги, 1999 г.
Тогда Роман начал общаться с русскими, и неожиданно стали возникать рифмованные строки на русском языке. Но эти ранние опыты были только пробой пера. А первое стихотворение, которое он считает полноценным, появилось осенью 1971 года.
Отец уже вышел на пенсию и целыми днями занимался каллиграфией. Он растирал тушь в массивной тушечнице, брал кисть и начинал терпеливо выводить слово за словом, иероглиф за иероглифом.
– Однажды было: я сижу на диване, солнце падает на отца, и он рисует. И моментально родились стихи, довольно многословные: «Что за причуда – на склоне жизни заниматься чистописанием...» С этого момента я знал: именно это мой слог, то, что мне дано. Отошел от рифмы, для меня это стало естественным.
С глазу на глаз
Но публикации пришли не скоро. Только в 1983 году появилась подборка в газете «Молодая гвардия», а в том же году стихи были напечатаны в «Советской женщине» – и неожиданно удостоились первой премии этого журнала.
В 1984 году, в составе поэтической кассеты из пяти книг, вышла первая брошюра «Гудящие раковины», и эта маленькая книжка сделала очень многое. Очень хорошую, звучную рецензию напечатали в «Комсомольской правде», последовали публикации в журналах, альманахах, в большой «Антологии русского верлибра».
В начале 1990-х Роман начал петь свои стихи. Хотя музыкой занимался давно: под давлением брата-музыканта изучил нотную грамоту, играл на кларнете в местном эстрадном оркестре, подрабатывал в клубах и ресторанах.
Поэтические книги появляются на свет нечасто – «Енбун, или Полет бабочки» (1995), «По сорочьему мосту» (1999), «Автопортрет с солнечными зайчиками» (2004).
– Сейчас в дальневосточном издательстве «Рубеж» выходит двухтомник, я его назвал «Избранное». Обычно избранное делается из уже опубликованных вещей, а я чуть отошел от правила: вторая книга – полностью новые переводы корейской поэзии. Там не будет примечаний – я давно хотел, чтобы корейская поэзия звучала как бы с глазу на глаз. Как у Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу... и звезда с звездою говорит», вот так.
Зерно
Но собственные стихи – словно бумажный кораблик, отпущенный в свободное плавание. Как-то сами собой, без воли автора живут они дальше своей жизнью, всплывают на волнах литературы публикациями в журналах, переводами на самые неожиданные иностранные языки – болгарский, тамильский, немецкий...
А Роману Хе – в том числе как члену Союза писателей России – сегодня кажется более важным донести людям чужую хорошую поэзию, ту, которую сам любит. Еще в начале 2000-х он начал устраивать поэтическо-музыкальные вечера в сотрудничестве с Яниной и Александром Гимро (вокал и гитара).
Вечер поэзии Есенина и Рубцова
– У меня такое ощущение: стихи – им тесно на полках, им хочется на волю. Хочется их петь, – говорит поэт, взявший на себя роль композитора. – У Есенина своя мелодика, у Пушкина, у Лермонтова – у всех своя. Моя задача – прислушаться к той музыке, что есть внутри стиха, услышать ее. Так возникает песня.
Удачи последних лет – концерты, посвященные Рубцову, Окуджаве, Есенину и Ким Соволю, Лермонтову, Высоцкому, поэтам Серебряного века. Особенно радует Романа то, что все чаще приходят школьники.
Ведь зерно поэзии должно не только насыщать людей, но и развиваться, прорастать дальше. Как однажды непостижимым путем проросло это зерно в корейском пареньке на берегу Татарского пролива. И стал он хоть и корейским поэтом, но все-таки больше – русским. И сам объясняет так:
– Поэзия – она изначально занимается переводом языка души на человеческий. Если бы я знал хорошо немецкий, я бы этот язык души записал на немецком языке. Или же на японском. Но так сложилось, что я живу в России, поэтому – пишу на русском.
Автопортрет с бумажным змеем
В удивленных глазах
поместились
небо,
где парит бумажный змей,
и поле,
откуда тянется поющая нить,
на конце которой
крохотная чернеет точка
от нечаянно упавшей капли туши –
это я
в далеком, далеком детстве…
Из детства
1. Куры и небо
Курятник построили между нашим домом и соседским сараем. Я любил всматриваться в ночное небо, лежа на его крыше. Мерцающие в вышине звезды казались мне камушками в калейдоскопе…
На крыше курятника я плыл над землей вместе с дремлющим драчливым петухом, которого опасались все его окрестные собратья, и спящими на насесте курами, звездами, сладкими, как монпансье, и мамой, штопающей наши сатиновые шаровары, с отцом, слушающим радио «Балтика», и сестрами, украшающими свои песенники цветными карандашами, с соседской голубятней, откуда зимой и летом раздавалось теплое воркование, и красивой пожарной каланчой.
На каждой звезде смеялся мой двойник, стриженный наголо мальчик, мечтающий о том, чтобы отец оставил ему, как младшему братику, заветный чубчик на голове, чтобы быть похожим на Кочубея, героя гражданской войны…
2. Чубчик
Отец всех своих сыновей стриг наголо и только самому маленькому всегда оставлял красивый чубик. Мы ходили, как рядовые, а он, бутузик, прозванный молочным богатырем, сияя от радости, важничал перед нами.
Прошли десятилетия. Сегодня снова меня волнует трогательный чубчик младшего брата, раскрывающий нежную душу моего строгого отца, затаенно любившего всех своих детей.
До сладкой, щемящей боли мне хочется вновь ощутить теплое прикосновение щекочущих стальных зубьев старой отцовской машинки, хочется, чтобы опять, как когда-то в детстве, он аккуратно постриг меня «под Котовского» – другого героя гражданской войны…
Белые стихи
Услышав твой голос, я выбежал –
под белой луной лишь речка шумела.
Услышав твой голос, я выбежал –
под белой луной лишь ивы шелестели,
и звезды мерцали мне загадочно –
где спряталась, ни одна не сказала!
Лишь тропка лесная доверчиво
вглубь пахучих трав меня заманила…
Плач жаворонка
Рассветает...
На столике
белый лист,
куда записал я
возникшие откуда-то
комочки-слова.
Они запели
сами по себе,
как всякое дыхание,
возносящее хвалу Богу…
Я засыпаю
под плач жаворонка…
Первый летний дождь
Ночью меня разбудил
первый летний дождь.
Он весело стучал
по карнизу окна,
как пианист –
по клавишам,
лепеча:
какое счастье –
дарить до рассвета
миру пригоршнями
хрустальные переливы
отшумевшей весны...
В июльском лесу
Ах, снова затеряться бы вдвоем в лесу!..
Вот бабочки летят к цветам,
как душа моя,
к тебе – извечно,
до того, как появился этот лес.
Здесь каждая травинка помнит тебя,
твой голос, родной –
до боли, до восторга! –
теплый, как голубиное воркование...
Нынче я брожу, как тень,
прозрачный, невидимый для всех,
как июльский воздух, где шмели,
гудя, несут тяжелый янтарный мед,
с искрящей радостью –
ведь своя ноша не тянет!
Разглядываю
каждый наш цветок,
каждую нашу букашку
и ловлю пух тополиный,
как твое дыхание...
О, как все зыбко, вечно,
и – бессмертно!
Лебеди над Сахалином
Не забуду вовек
тот клочок земли,
на котором мы увидели
в глубине небес
белых лебедей.
От их клекотов
сжимались наши сердца –
будто плачет,
пролетая над нами,
древняя, вечно юная Русь…
Последний дар
Неожиданно
отец улыбнулся нам...
Мы знали – наступает миг прощанья,
но от его улыбки
нам стало светлее.
И этот свет
был его последним –
из несметно богатой души –
даром.
Сахалин
Эта земля
вся гудит,
как чрево огромной раковины!
И будь я глухим –
услышал бы гул
крови, текущей
в глубь безымянного тела...
О гул земли, где я родился!
О гул земли, где я умру!
Аккордеон
Учителю пения Юрию, чье
отчество не вспомню, как и
слова из песен школьных лет...
Охваченный
безудержной шалостью,
я часто убегал с урока пения!
Но я был втайне влюблен
в огромный аккордеон,
не подозревая,
что он –
волшебный сундук,
где спряталась вьюга...
Однажды прокрался я в учительскую
и тронул клавиши, и вырвались
розовый ветер восточный,
лазурный ветер западный,
белый ветер северный,
зеленый ветер южный.
Они
окружили меня,
полонили
навсегда.
Родник
«Родниковую воду испить бы...» –
шептала мама в бреду.
И я бегал к роднику,
журчащему
из-под сопки моего детства,
где цветут одуванчики.
Но мама все шептала:
«Родниковую воду испить бы...».
О когда же добегу я
до родника, журчащего
из-под сопки маминого детства,
где цветут азалии?
Купание в лунную ночь
Ныряю
в темную глубь,
выныриваю
в сказочный мир,
где я живу.
Бабушка
Отцу моему было девять лет,
когда в глубокую старину
ушла моя бабушка.
Но неведомой мне тропою
приходит она в мое сновидение и –
золотым колокольчиком,
золотым колокольчиком
оживляет акварельную бабочку.
Тайнопись
Однажды я заметил – все вокруг
пишут, рисуют:
море беспрерывно
волнами рисовало,
чайки над ним
чертили вензеля,
а к вечеру солнце рассыпало золотые иероглифы!
Когда же все исчезло –
распахнулось звездное небо...
И невольно
хворостинкой
я имя Твое тайное написал на песке.
* * *
Я такой же, как в детстве.
Во мне
колодезь слез удивления, восхищения, любви!..
Только на дне –
камни.
Ночь
ежедневно приходит
в надежде найти собеседников,
чудаков, пьющих на ночь чай
вместо снотворного.
Ей хочется поговорить со всеми откровенно,
узнать про наши трудности
и зажечь на прощанье в наших сердцах
немеркнущие звезды!..
А мы спим... и она
с грустью рассматривает наши лица,
гладит наши взлохмаченные волосы
и посылает
письма-сновидения, чьи строки,
как доисторические письмена,
мы
до конца
не прочтем.
* * *
Который час
на воздушном змее,
трепещущем
на тоненькой нити
детства?
* * *
Зачерпнул голубую воду -
стала она бесцветной.
Отпустил –
ожила,
как насекомое, притворившееся мертвым.
...И жизнь – голубая вода:
хочешь разглядеть –
бесцветная,
отпустишь –
голубая.
Басё
Сидит мудрец над тихим прудом, на руке
порхает бумага, где
незаконченное хокку...
– Сколько веков ты здесь сидишь, старик, –
удивляются прохожие, – давно бы
закончил трехстишие!
Прохожие уходят в небытие...
Другие на смену идут...
А он сидит и ждет мгновение,
потерянное
в детстве.
* * *
В миг,
когда ракушка не гудит,
в миг,
когда любимая не любит,
в миг,
когда солнце не греет,
не разбивай ракушку,
не забывай любимую,
не сердись на солнце –
сердце свое проверь.
Фото автора и из архива Романа Хе.
Рисунки Сергея Хе.
«СИБИРСКИЕ ОГНИ»
Р. Хе. По сорочьему мосту. Сборник стихов и
переводов с корейского. Сахалинское книжное издательство, 1999
ВОЗМОЖНОСТЬ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ПОЭЗИИ РОМАНА ХЕ.
«Автопортрет на крылышках цикады»
«… Бутоны больше говорят сердцу, нежели распустившиеся цветы». Японцы правы: возможность всегда больше действительности. Но — возможность, подобно горизонту, неминуемо ускользает от нас в «даль светлую»; действительность же плотно обволакивает своей утробой, не оставляя, так сказать, никакой возможности.
Передо мною лежит книга. Поэтическая книга. То есть — именно книга, а не «сборник стихов и переводов с корейского», как обозначил сам автор в подзаголовке. Книга — как возможность и действительность одновременно; книга — как перманентно раскрывающийся бутон, в котором несмолкаемо — как в колоколе — гудит «празднотруждающаяся» пчела.
«О пчела, // ты — // корейчонок // в праздничной рубашке. // Вся жизнь твоя — // полёт // от цветка к цветку, // от цветка к цветку. // Зарывшись в бутон, // где буйствует пыльца, // ты гудишь, // и от гула // цветок превращается // в храм, // исполненный сладкого песнопения, // возносящийся // в бездонную высь, // откуда на нас с тобой // льётся // потоком золотистого мёда // благодать…»
Этот «храм, исполненный сладкого песнопения», предстаёт для русского читателя прежде всего как храм Православный — с куполами-маковками, свечным пламенем устремляющимися ввысь. А благодать, изливаемая в вечности на раскрывшуюся (как бутон!) человеческую душу, начинает и завершает наше спасение здесь — во времени.
Простота же и «бесхитростность» таких стихов — весьма кажущаяся: на поверку нам предлагается весьма сложный (но столь же весьма органичный) синтез восточного (восточнее некуда!) и «европейского» мировосприятий: поэтический синтез, выраженный чистым («родниковым») русским языком.
«В мой глиняный кувшин, // найденный в тенётах времени, // ты щедро льёшь //родниковую воду свою, //о Русь!»
Киплинговское «Запад есть Запад, Восток есть Восток» утрачивает здесь свою актуальность. И даже французское vers libre (т.е. верлибр) по сути не приложимо к тому способу выражения, которым пользуется Роман Хе; ибо «свободный стих» необходимо предполагает — в качестве альтернативы — «несвободный». Но в том-то и дело, что восточное (в данной ситуации — дальне-восточное) мировосприятие основывается, в отличие от западного, не на антитезе «или — или», а на слиянии неслиянного «и — и». Может быть, так, как, например, Божественная и человеческая природы неслиянно слились в земной сущности Христа. Или — допустим — как посредством ассимиляции мигрантов с Корейского полуострова с местными племенами ещё не японских островов образовалась (не ранее середины 1-го тысячелетия до Р. X.) японская нация.
Последний постулат оставляет открытым вопрос, в общем-то не требующий ответа для меня как русскоязычного читателя: чьи трёхстишия «первичнее» — корейские «сиджо» или японские «хайку»?
«Вешний ветер сорвал пахучий лепесток сливы. // Долго летал он в восторженном потоке и зацепился в паутине, // и паук обрадовался — бабочка!» (Перевод с корейского Романа Хе);
«Летняя ночь коротка! // Засверкали на гусенице // капли рассветной росы». (Бусон; перевод с японского Веры Марковой).
В конце концов можно задать и вполне абсурдный вопрос: а что же, всё-таки, «первичнее» — «инь» или «ян»? В конце концов, знаменитое четверостишье Натальи Крандиевской (первой жены Алексея не-Константиновича Толстого) — факт русской или японской поэзии? («В небе веточка, нависая, // разрезает луны овал. // Эту веточку Хокусайя // синей тушью нарисовал»). Ведь двумя столетиями раньше японец Рансэцу увидел, как «Осенняя луна // сосну рисует тушью // на синих небесах». (Перевод Веры Марковой).
Эта луна «пришла» в Японию через Корею из более древнего Китая (где «ласточки луну манили в долину пагод, вгнивших в землю». — Ю.К.), чтобы через уже озвученную Кириллом и Мефодием Русь возвратиться в «родные пенаты»; чтобы, как сказано у Романа Хе, «звёзды зажмурились, // словно исчезающий во рту леденец».
Эпиграфом к стихотворению «Сорочий мост» Роман Хе взял фразу из старинной корейской сказки: «Возводят сороки в ночь на седьмое июля мост между разлучёнными звёздами…», — ни больше, ни меньше! Книга и называется — «По сорочьему мосту».
Выпущенная Сахалинским книжным издательством в 1999 году тиражом всего 200 экземпляров, книга эта, думаю, уже стала своеобразным раритетом. Ибо её полиграфические качества пребывают в счастливой симфонии с качествами поэтическими, означенными выше. Чего стоят одновременно чёткие и — плывущие по бумаге акварели (лучше один раз увидеть!..), выполненные сыном поэта и предваряющие каждый из пяти разделов книги:
«Прожилки света», «Мелодии солнечного двора», «Автопортрет с бумажным змеем», «Светляки», «Плач ивовой дудочки».
Помимо сказанного, необходимо отметить, что книга, наряду с привычной полиграфической обладает и некоей композиционно-смысловой обложкой: открывается она (как бутон) стихотворением «Вместо предисловия» и закрывается (как бутон) — «День, белый аист, летит над землёй» — печальным «Послесловием».
Всё далее сказанное будет лишь «развёртыванием свитка», музыкальным нарастанием темы всё того же раскрывающегося бутона. Вот — «лицевая обложка» книги:
«Лишь раскрою Родословной прозрачную страницу — // слышится рисовой бумаги родниковый всплеск, // чистый, как прибой Татарского пролива, // где я родился богатейшим ребёнком, // обладателем берега, // где мерцают // со Дня Творения Мира // цветные камни, // гудящие раковины, // осколки загадочного кувшина // с проявляющимся орнаментом солнечного двора, // где жизнь моя — // вся — // как птица — // взлетает…»
Память откликается на этот «родниковый всплеск рисовой бумаги» хрупкими строчками приморской кореянки Раисы Мороз, чья родословная весьма созвучна родовой памяти Романа Хе: «…Так жили мы, так жил отец, и дед, // и прадеды мои, и предков предки. // Прикосновение десятков тысяч лет — // как ломкий хруст ракушек и креветки…»
Родословная поэта, пронзающая, как лазером, глубь веков, есть — по большому счёту — родословная нации; и, будучи лишена кабалистического самообожания, она зачастую становится родословной всечеловеческой и даже — более:
«Птица на миг забыла, что я — человек, // я на миг забыл, что она — птица: // встретились взглядом».
Разрушение барьеров, исчезновение границ возможны, прежде всего, на некоем духовном уровне («от сердца к сердцу»): каждому человеку (и, конечно же, нации) необходимо идентифицироваться именно для того, чтобы ощутить в конце концов своё родство с Единым Целым.
«Поэзия — блудная дочь молитвы», — твержу я, как учёный попугай. Но, «купленная дорогою ценой» (1 Кор.6.20), она исподволь примеряет на себя религиозную функцию вос-связи с запредельным; (культ предков /Синто/ и славянская Радоница /«Просветлённая»/ в скорбную минуту почти не различимы).
В таком предельном «температурном» режиме поэзия утрачивает свою привычную игровую (центробежную) функцию, как бы замещая недостающее — в конкретной ситуации — звено вос-связи. Так в стихотворении «Поэзия» ненавязчиво, но весьма явственно звучит второй стих библейского «Бытия» («Земля же была безвидна и пуста и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою»):
«Поэзия витала над планетой // до зарождения жизни: // когда булькал «первичный бульон», // когда шумели гигантские папоротники, // когда ящер-птица неуклюже // учился летать со скалы. // Поэзия, // одинокий ангел, // витала над землёй, // не зная, во что вселиться, // и ждала // Человека, // чтоб зазвенеть в его руках // тетивой!»
«Снова забилась струна, затрепетала, как тростник на ветру», — это Лорка, Федерико Гарсиа Лорка. «Голос её был подобен расплавленному олову, и в то же время казалось, что он порос мхом». Андалузия и Сахалин — разве мыслимо их сопряжение в нашей обыденной речи? Но как только в далёкой Испании «начинается плач гитары» — на Дальнем Востоке «разбивается чаша утра», и поэт не может понять,
«чем была гитара до рождения? // Кораллом? // Водорослью?// Рыбой? // Раковиной?// Обломком шхуны? // Дотронусь до струны — // прибой...»
Творение как процесс, как длящийся момент творчества, как попытка погружения в Мировое Целое — почти тождественно и равнозначно молитвенному состоянию души (ежели не «понарошку» воспринимать молитву в качестве «инструмента» общения, диалога с Творцом). В стихотворении «Творчество» «тепло человеческих чувств // разлито, как солнечные лучи. // Поэт — мальчик // с увеличительным стеклом // собирает тепло // в одну ослепительную точку // и зажигает // дымящиеся слова». Не отсюда ли «увеличительная» способность творчества вбирать в себя немыслимое на обыденном языке, способность «объять необъятное» (вопреки иронии Козьмы Пруткова). Так раскрытая — навстречу! — раковина (или бутон?) человеческой души вбирает в себя вселенную, обволакивая её. И, может быть, потому так запросто «рифмуются» (то бишь со-гласуются) в нерифмованной поэзии Романа Хе целые стихотворения: например, «Гитара» — его и Лорки; или — Маленький принц Экзюпери в стихотворении «Детские рисунки» (вспомним об акварельных иллюстрациях книги!). Потому и о Ван Гоге молвлено почти иероглифически:
«Не подсолнухи — // глаза свои рисовал он, // вернее — зрачки, // расцветающие //солнечными лепестками».
Европа сдвинулась на Восток не самолётным гулом поперхнувшегося собой прогресса, но, быть может, «Пьяным кораблём» Артюра Рембо, заблудившимся в водах Татарского пролива («Ну а если Европа, то пусть она будет, // как озябшая лужа — грязна и мелка, // пусть на корточках грустный мальчишка закрутит // свой бумажный кораблик с крылом мотылька». Перевод П. Антокольского). И Роман Хе зорким глазом поэта увидел, как
«лужа // тоскует //о // крохотном кораблике, // и мальчик — // покуда она не испарилась! — // спешит подарить ей //мгновение моря».
Поэтическое мгновение, бесконечно простирающееся как «мгновение моря», как всё та же нескончаемая попытка погружения в Мировое Целое — особенно ощутимо и пронзительно, когда пред нашим осуетившимся взором возникает образ воплощённой незащищённости, предстающей — как оборотная сторона медали (или луны) — воплощённым соблазном.
В четырнадцатом христианском столетии японский (буддийский) монах Кэнко-хоси начертал в своих «Записках от скуки» некую универсальную формулу, тысячелетием ранее «изобретённую» его христианскими собратьями: «Ничто так не приводит в смятение людские сердца, как вожделение». («Рассказывают, что отшельник Кумэ, узрев однажды белизну ног стирающей женщины, лишился магической силы».)
«Высшая точка всякой мысли — вздох» (Мюссе). В нашем случае – из всех проявлений всколыхнувшихся чувств — лишь целомудренная «задержка дыхания» при виде спящей женщины:
«Уснула женщина…// Боюсь дышать, // будто // беспомощная птица // спряталась //под карниз //от грозы…».
Молодой Бунин мог бы по-своему продлить эту «дыхательную паузу»:
«Она лежала на спине, // Нагие раздвоивши груди, — // И тихо, как вода в сосуде, // Стояла жизнь её во сне».
Щемящее созерцание остановившегося мгновения жизни (образ стоячей воды заброшенного пруда) — быть может, основное отличительное качество восточного мироощущения. Для европейца это «сонное царство» неминуемо должно взорваться неким завершающим аккордом: бесконечно длящееся бездействие («недеяние»?) для него попросту непредставимо. (Самоё наше понятие «действительность» основано, как видим, на действии, усилии; ведь даже Царство Небесное «силой нудится (т.е. берётся), и употребляющие усилие восхищают /становятся обладателями/ его»; Мф.11.12).
Подтверждением сих умственных изысков — десять строк из того же Бунина: «Нет солнца, но светлы пруды, // Стоят зеркалами литыми, // И чаши недвижной воды // Совсем бы казались пустыми, // Но в них отразились сады. // Вот капля, как шляпка гвоздя, // Упала — и, сотнями игол // Затоны прудов бороздя, // Сверкающий ливень запрыгал — // И сад зашумел от дождя».
Это — весьма и весьма по-русски (т.е. даже не по-европейски): желание бросить камень в тихий омут (где черти водятся?); неминуемое (творческое?) разрушение созерцательного покоя, исходящее из сердца ли человека, из глубины ли неба (которое «раскалывается округлым рыком сверхзвукового истребителя». — Ю.К.). Восточная же традиция тщится «оставить всё как есть». Архиклассический пример — знаменитое хайку Мацуо Басё: «Старый пруд. // Прыгнула в воду лягушка. // Всплеск в тишине».
В одном из не столь давних номеров журнала поэзии «Арион» (№2 1999 г.) сообщается, что «в США два года назад вышла книжка «One Hundred Frogs», где собрано сто различных переводов одной только «лягушки Басё» на английский». (Попутно заметим, что, видимо, вальпургиева свистопляска прогресса «достала» и самих американцев, ещё отчасти способных к созерцанию, хотя и не ведающих о том, что пестуемый ими «ускоренный прогресс… есть симптом конца». — Вл. Соловьёв.)
И Роман Хе, конечно же, не мог «равнодушно» пройти мимо этого пруда: эстетические принципы хайку (сиджо), вообще применимые к поэзии высокой пробы, — сознательно или бессознательно — положены в основание его поэзии. Это, во-первых, «саби», т.е. «изящная простота», «печаль одиночества» (в русском эквиваленте — изящество как симптом достоверности); во-вторых — «сиори»: ассоциативное восприятие гармонии прекрасного (у того же Вл. Соловьёва — «красота как ощутительная форма истины и добра»); и в-третьих — «хосоми»: глубина проникновения (критерий глубины понимания-веры у М. Бахтина: «Слово, если только оно не заведомая ложь, — бездонно»).
И вот — «сто первый вариант»» у Романа Хе:
«Самозабвенно поют лягушки // в маленьком пруду…// Даже камушек бросить — грех».
Как ни странно, пронзительное ощущение бренности, непрочности земного бытия привязывает к миру. Любая «незыблемая» (т.е. статичная, как в искусстве) красота увядает в привыкании к ней. Неувядаема лишь красота мимолётная, которая «сжимает сердце» своей быстротечностью. Не потому ли — у Романа Хе — до сих пор
«Сидит мудрец над тихим прудом, // на руке порхает бумага, где — // незаконченное хокку…// — Сколько веков ты сидишь здесь, старик, — // удивляются прохожие, — // давно бы закончил трёхстишие!// Прохожие уходят в небытие…// Другие на смену идут…// А он сидит и поджидает мгновение, // затерянное // во времени». (Стихотворение «Басё»)
Здесь важно не «я написал», но — «мною написано»: стихотворение должно родиться как бы невзначай, само собой, как бы без участия автора. Японский термин «дзуйхицу» («вслед за кистью») многое здесь объясняет. «Внутренняя свобода» поэта тождественна нашему «таланту» как дару Божьему. Но, как ни странно на первый взгляд, это свобода, необходимо заключённая в рамки (русло) «церемонии», «ритуала», «эстетической традиции» (как, например, свобода Православной веры заключена руслом догмата). То есть — не внешнее её усвоение, схожее с юридической этикой Запада, но — внутренняя потребность её усвоения, необходимость преображения человека изнутри. Это свобода от самого себя. Бутон должен раскрыться не в действительности (и уж тем более — не внешним усилием), но — в возможности, — вот принцип восточной созерцательности; деяние без усилия («недеяние») — условие постижения Дао.
Отсюда — глубокая закономерность появления на страницах книги «Улитки Чжуан-цзы», для которой «Дао» — не просто «Путь», но всё то же русло высохшей реки, которое — в возможности! — необходимо должно наполниться.
«Зачерпнул голубую воду — // стала она бесцветной. // Отпустил — // ожила, // как насекомое, притворившееся мёртвым. // … И жизнь — голубая вода: //хочешь разглядеть — // бесцветная, //отпустишь —//голубая».
«Река» и «речь» — однокорневые в своём журчании, и потому без особого усилия «русло реки» превращается в «русло речи», русской речи, несущей из глубины веков бумажный кораблик корейских сиджо (как сказано в «Штрихах» к вольному их переводу):
«Чарующие русла журчащей речи // несут мой бумажный корабль // к хижине старого рыбака. // Я слушаю бормотание воды, и — // соломенный плащ // становится зарослью камыша, // соломенная шляпа — // гнездом певчих птиц…»
«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», — читаем у Евангелиста Матфея сказанное Христом в Нагорной проповеди. Блаженны, ибо есть куда вместить Царство Небесное: сосуд души пуст (очищен); они блаженны уже сейчас готовностью и возможностью приятия этого Царства.
По всей видимости, именно к тем, кто ещё не готов к такому приятию, к довольствующимся действительностью и обращается Роман Хе в одном из глубинных — по смыслу — своих стихотворений:
«Ты богат тем, что есть, // я — тем, чего нет: // ежедневно ты проходишь мимо куполов, // а мне // снятся эти купола, // как в пустыне вода…»
Для того чтобы эти купола-бутоны, разъятые нашим дискурсом, снова поглотили свою тайну — вернёмся к началу: «Автопортрету» Романа Хе «на крылышках цикады». Пусть завершённость погрузит нас в «печаль одиночества», чреватую возможностью очередной встречи:«О, разве заметишь // в пахучем океане зелени // цикаду, // чьи крылышки, //словно лазурное время далёкое, //где был отражён я однажды //в полдень…»
Юрий КАБАНКОВ,
старший преподаватель факультета философии и теологии ДВГУ,
член Русского PEN-центра Всемирной ассоциации писателей,
член Союза писателей России
Сахалинский поэт Роман Хе презентовал свой двухтомник
суббота, 8 декабря 2018, 16:01
Автор: Лев Костенко
Известный сахалинский поэт, бард и переводчик корейской литературы Роман Хе презентовал новый двухтомник своих стихов в областном художественном музее 7 декабря. Творческий вечер посетили почитатели его творчества, любители поэзии, друзья и знакомые.
Роман Хе. Фото из архива
Первый том называется «Нота Ля», второй – «Светлая ночь». В них вошли как стихи самого Романа Хе, так и его переводы корейской поэзии.
– В новую книгу я включил стихи, написанные в ХХI веке, то есть после 2000 года. Сборник сложился легко, у меня практически не было сомнений, какие стихи нужно включить, а какие - нет, – рассказал Роман Хе корреспонденту РИА «Сахалин-Курилы».
Презентация началась с выхода на сцену сына поэта Сергея. Он зачитал предисловие к изданию, которое написала российская певица Елена Камбурова. Дальше был бенефис Романа – он в течение двух часов читал свои стихи, исполнял песни под аккомпанемент гитары.
Двухтомник тиражом в тысячу экземпляров выпущен владивостокским издательством «Рубеж» и отпечатан в одной из московских типографий. Поддержку Роману оказали сахалинский бизнесмен Ли Ен Гир и руководитель компании «Электра» Валерий Поносов.
С новым сборником Романа Хе еще раньше познакомились москвичи – в марте этого года он провел презентацию в книжном магазине «Москва», который расположен в центре столицы на улице Тверской. Она прошла в формате общения с читателями, в ходе которой сахалинский поэт читал свои стихи и отвечал на вопросы.
Роману Хе 69 лет. Он родился в Томари, в 1999 году переехал в Южно-Сахалинск. За время творческой деятельности выпустил в России пять сборников стихов. Роман является лауреатом многочисленных всесоюзных и всероссийских конкурсов авторской песни.
Сахалинский поэт Роман Хе отметил 70-летие творческим вечером
12:36 11 ноября 2019
Творческий вечер "Нота Ля", посвящённый 70-летию поэта, барда и переводчика, члена Союза писателей России Романа Хе, состоялся в Сахалинской областной универсальной научной библиотеке 8 ноября.
Источник и Ссылка на сайт https://sakhalin.info/photos/list235/180151
Поздравить поэта собрались его друзья, музыканты, читатели библиотеки, учащиеся СОШ №32 и гимназии №1 имени Пушкина и все любители поэзии. Сотрудники библиотеки ознакомили участников вечера с биографией Романа Хе, основными этапами его творческого пути и последним сборником стихов и переводов двухтомника ("Нота Ля", "Светлая ночь"), вышедшего в свет в 2018 году. Главная цель его создания заключалась в том, чтобы переложить древнюю корейскую поэзию на русский язык. Сделать это очень сложно, поскольку стихотворный перевод c корейского на русский в большинстве случаев невозможен.
Со словами приветствия ко всем присутствующим обратился ответственный секретарь Сахалинского отделения Союза писателей России Николай Тарасов. Он назвал поэзию Романа Хе, которая стоит особняком на стыке русской и корейской поэзии, своеобразной "восточной прививкой" в русской литературе, а Романа Хе — русским поэтом, пожелал поэту здоровья, счастья и вручил подарок: "Записную книжку Иосифа Бродского".
Фрагменты из интервью поэта и выставка "Неистребимая нежность к миру" позволили зрителям ближе познакомиться с поэтом и его произведениями. В своем приветственном слове Роман Хе поблагодарил издателей за финансовую помощь и вручил три экземпляра двухтомника своих произведений в подарок СахОУНБ.
Далее состоялась музыкальная часть вечера. Прозвучали песни на стихи известных поэтов и, конечно, Романа Хе на корейском и русском языках в исполнении автора и гостей вечера — Александра и Янины Гимро. В завершение встречи все желающие смогли задать поэту вопросы, взять автограф и сфотографироваться на память, сообщает ИА Sakh.com со ссылкой на пресс-службу областной библиотеки.
Корейские сиджо из цикла “Ласточкины сны” в переводе Романа Хе
8 марта 2021 • Литература • Роман Хе
Влюблённые под луной. Юн Син Бок. «Любовники в лунную ночь»: сладкая горечь запретной любви и боль расставания
Поздней осенью расцвела желтая хризантема…
Девушка подает мне чашу вина с лепестками.
И я догадался: на душе у нее затаилась весна…
* * *
Пусть цветы опадают, пусть кричит сова!
Если встречусь с любимой, мне все нипочем –
в душе неистово запоют соловьи…
* * *
Зачем ты прячешь любовь свою
и равнодушно проходишь мимо меня?
Выпусти любовь из темницы души…
* * *
Закрывайте окна – весь двор залит луной!
Мне больно смотреть на свет небесной лампады,
под которой грустит любимая моя…
***
Источник: https://koryo-saram.ru/roman-he-korejskie-sidzho-iz-tsikla-lastochkiny-sny/
О картине Юн Син Бока.
«Любовники в лунную ночь»: сладкая горечь запретной любви и боль расставания
30 марта 2015 • 1 430 просм. • Культура • Живопись, Юн Син Бок
В правой части картины изображены мужчина и женщина, в левой – молодая луна, висящая над черепичной крышей. Перед нами сцена встречи мужчины и женщины на улице в тёмную ночь. Мужчина, похожий на янбана (высшее привилегированное сословие в феодальной Корее), одет в длинный белый халат «топхо»; его голову украшает шляпа из конского волоса «кат». В правой руке он держит фонарь, а левую засунул за пазуху, как будто собираясь оттуда что-то достать.
На ногах у него кожаные туфли, носки и задники которых украшены узором нежного бледно-зелёного цвета. Ноги мужчины направлены в правую сторону, как будто он намеревается уходить, однако лицо повёрнуто влево. Он безмолвно смотрит на женщину, словно не в силах покинуть любимую. Она, по виду девушка из добропорядочного семейства, одета в «чогори» (короткая блуза фасона болеро), воротник и рукава которой украшены отделкой пурпурного цвета. Из-под пышной светло-зелёной юбки виднеются её миниатюрные ножки в традиционных корейских носках «посон» и кожаных туфлях тёмно-красного цвета. Её голова и верхняя часть тела стыдливо прикрыты небесно-голубой «ссыгэчхима» – накидкой, напоминающей своим кроем традиционную длинную юбку с завязками. Склонив голову, она в нерешительности застыла. Её лицо, полузакрытое «ссыгэчхима», повёрнуто в сторону мужчины.
На заднем плане за двумя персонажами картины изображён каменный забор, уходящий по диагонали в правый верхний угол. Образуя угол в центре картины, забор продолжается в её левой части. В самой крайней левой части картины мы видим часть дома с окном, над которым виднеется черепичная крыша. Изображение полумесяца окружено размытым пятном чёрной туши, поэтому луна выглядит очень яркой, белоснежной, сразу привлекая к себе внимание. Для листвы под луною художник выбрал тёмно-зелёный цвет.
На фоне каменной стены написаны тематические стихи (на китайском языке «вэньянь»), в них говорится: «В период «третьей стражи» (часть суток, период с 11 вечера до часа ночи), когда луна ещё неяркая, только эти двое знают, что творится в их сердцах»; в конце надписи стоит псевдоним художника – Хе Вон.
Живописная манера художника, одновременно простая и изысканная
«Любовники в лунную ночь» – одна из работ, входящих в альбом «Хевончонсинчхоп», который создал великий художник жанровой живописи позднего периода Чосон Син Юнбок (псевдоним Хе Вон). Этот живописный альбом, в настоящий момент хранящийся в Музее Кансонг, входит в Список национальных сокровищ Кореи под номером 135 и состоит из 30 листов.
О жизни художника неизвестно почти никаких подробностей. Его предки, будучи выходцами из средних классов (между янбанами и простолюдинами), на протяжении поколений были профессиональными художниками. В частности, отец Син Юнбока, Син Ханпхёнг (предположительно 1735? – 1809?), обладатель выдающихся навыков, активно участвовал как рисовальщик в деятельности «Тохвасо» – придворного учреждения, ведающего всем, что имело отношение к изобразительному искусству. Существует легенда, что Син Юнбок тоже одно время работал в этом учреждении на той же должности, но был выгнан за создание картин низкого и вульгарного содержания, однако это всего лишь исторический анекдот. Художник с большой элегантностью и множеством подробностей изображал роскошную, праздную жизнь представителей высших слоев. Главной темой его работ были любовные сцены между мужчинами и женщинами, что в те времена считалось большой дерзостью и провокацией.
Дело в том, что Корея периода Чосон была конфуцианской страной, где конфуцианская натурфилософия была принята не только как идеология управления государством, но и как этическая и моральная норма. В конфуцианской традиции всегда особо подчёркивался подчинённый, иерархический порядок отношений между правителем и подданными, родителями и детьми, мужчиной и женщиной.
Янбаны, будучи правящим классом общества, стремились соответствовать образу благородного мужа, совершенного человека, который, посвятив свою жизнь изучению наук, воспитывал бы в себе характер и обуздывал свои желания. Как следствие, к живописи периода Чосон предъявлялись вполне определённые требования: она должна была содержать послания нравоучительного и воспитательного характера, соответствуя духу и букве конфуцианства. Те же произведения жанровой живописи, которые изображали в реалистичной манере радости повседневной роскошной жизни представителей знати, подвергались критике и осуждению как низкое и вульгарное искусство.
Ведь жанровая живопись была призвана прежде всего выступать в качестве средства пропаганды, штампуя образы счастливого и здорового народа как свидетельство правильной политики мудрого монарха. К типичным примерам подобной ангажированной жанровой живописи можно отнести произведения другого выдающегося художника позднего периода Чосон – Ким Хонгдо (1745 – 1806?). Так, на его известной картине «Молотьба риса» в реалистичной манере изображена сцена радостного крестьянского труда. Художник скрыл от нас жестокую реальность жизни угнетаемого класса, голодающего, страдающего от нищеты и подвергающегося эксплуатации, рельефно изобразив вместо этого здорового улыбающегося крестьянина. Таким образом, на картине мы видим приукрашенный образ корейского общества того периода, его идеализированный облик.
Однако Син Юнбок с прямотой и честностью изображал на своих полотнах лицемерных янбанов, их эпикурейский образ жизни. При этом, поскольку живописная манера художника отличалась удивительной изящностью и изысканностью в изображении сцен из повседневной жизни, его работы пользовались огромной популярностью. Точность подмеченных образов и характеров наводит на мысль о том, что, возможно, Син Юнбок мог непосредственно наблюдать жизнь янбанов, а затем воспроизводил свои наблюдения на бумаге.
Используя различные технические и композиционные приёмы, такие как изображение на заднем плане пейзажей или зданий, разнообразные позы одушевлённых персонажей, скрупулёзность в выражении эмоций, чистый, радостный цветовой колорит и т.д., художник создавал полные жизни работы, рождающие удивительное ощущение реальности.
Люди того времени, стоя перед картинами Син Юнбока, наверное, демонстрировали двойственное отношение к его творчеству: отрицали его как недопустимое с точки зрения морали, но не могли не наслаждаться как зрелищем, терзаемые противоречивыми чувствами, отвергая как неэтичные радость и веселье, проступающие в его работах, но в глубине души в то же время желая их испытать.
Терзающая сердце печаль краткой тайной встречи и расставания
Давайте попробуем ещё глубже «вчитаться» в эту картину, увидеть то, что скрыто между строк.
Прежде всего, разберёмся с понятием «третья стража», которое упоминается в тематических стихах. Напомним, что согласно старой системе счисления времени это был период с 11-ти часов вечера до первого часа ночи. В связи с этим интересен тот факт, что в Хансонге, столице Кореи периода Чосон, с 8 часов вечера до 4 часов утра действовал комендантский час. Следовательно, мужчина и женщина на картине запечатлены в момент тайного свидания, когда они, избегая чужих глаз, встретились на безлюдной улице во время комендантского часа.
Кроме того, следует напомнить, что в период Чосон встречи с глазу на глаз между мужчинами и женщинами были категорически запрещены. Запрет не касался только родственников. Подобные нормы поведения являлись претворением в жизнь одной из конфуцианских догм, согласно которой мужчина и женщина не могли находиться в одном месте уже по достижении 7-летнего возраста.
Даже жилище янбана делилось на две половины: мужскую, которую называли «саранг-чхэ», и женскую – «ан-чхэ». Кроме того, покидая дом, женщины знатного происхождения обычно передвигались в паланкине.
В случае же, если было нужно идти пешком, они обязательно закрывали лицо и верхнюю часть тела «ссыгэчхима» и при этом обязательно сопровождались служанкой. Таким образом, мы видим, что с точки зрения кодекса поведения женщины периода Чосон героиня картины явно нарушает моральные нормы своего времени, встречаясь тайком с мужчиной посреди ночи.
Её визави – ещё безбородый молодой человек, судя по одежде, молодой хозяин из богатого дома.
Да и девушка, если судить по её нарядному облачению, вероятно, наследница знатного семейства. Возможно, эти двое в детстве были товарищами по играм, а затем, став взрослыми, полюбили друг друга и, движимые сильным чувством, подвергаясь серьёзному риску, тем не менее решились на это тайное свидание.
Сразу бросается в глаза то, что закрытая накидкой голова женщины выглядит несоразмерно большой. На самом деле, возможно, этим художник хотел показать нам, что женщина использовала в причёске накладные волосы, которые в то время были в большом ходу. А если так, то перед нами не просто тайное свидание, а сцена адюльтера, ведь использование накладных волос указывает на то, что женщина, скорее всего, замужем.
Как бы то ни было, очевидно, что подобные тайные встречи между мужчинами и женщинами в самом расцвете молодости не были редкостью для Хансонга того времени, а художник с присущей ему тонкой наблюдательностью запечатлел их на своих полотнах.
Написанные на картине тематические стихи взяты из популярных в то время «сичжо» (жанр корейской лирической поэзии XV-XVII вв.). В них говорится о том, что даже после того как любовники встретились и провели вместе ночь, им не хочется расставаться, но поскольку уже светает, мужчине нужно уходить, а женщина спрашивает, когда же они снова смогут увидеться. Таким образом, если мы примем во внимание содержание «сичжо», ставших источником тематических стихов для картины, то картина обретёт новое прочтение. На первый план выйдет не тема встречи, а тема расставания. Перед нами тайные любовники в ту самую болезненную минуту, когда, встретившись и поделившись друг с другом сокровенными мыслями, они вынуждены расстаться, не зная, когда удастся увидеться вновь. Картину переполняет щемящая душу тоска женщины, которой нужно, обогнув угол, вернуться в дом, и боль мужчины, которому придется, оставив любимую, уйти в противоположном направлении.
Глубины человеческой психологии, запечатленные на небольшой картине
В картине «Любовники в лунную ночь» мастеру реалистической жанровой живописи Син Юнбоку удалось выразить состояние глубокого внутреннего психологического конфликта, который переживают два человека. Для того чтобы в одном произведении одновременно выразить и радость встречи, и горечь расставания, художнику пришлось использовать различные живописные приёмы. Так, если задний план картины выполнен широкими размытыми штрихами, то изображения людей, напротив, отличаются тонкими рельефными линиями, тем самым одушевлённые герои картины выдвигаются на первый план. Замысел художника проступает и в композиционном решении картины. Поделив полотно на две части и разместив слева такие детали фона, как дом и луна, а справа – фигуры людей, Син Юн-бок создал по центру пустое пространство, как будто идеально предназначенное для тематических стихов. Яркие цветовые акценты в элементах одежды героев делают атмосферу картины ещё более утончённой. А серп молодой луны, сюрреалистично – почти горизонтально – зависший в небе, призван подчеркнуть смятение, царящее в душах двух людей.
Каковы бы ни были интерпретации искусствоведов, вполне очевидно, что в конечном итоге темой работы великого мастера Син Юнбока является встреча и последующее за ней расставание двух любящих друг друга людей – сюжет, который никогда и нигде не может никого оставить равнодушным. И пусть расставание после встречи причинит невыносимую боль, желание хоть на миг увидеться с любимым человеком гораздо сильнее. Потому что чем больше проходит времени вдали от предмета любви, тем болезненнее становится тоска, и тем труднее её переносить. Наверное, это слепое, безрассудное чувство, когда, чётко осознавая, что расставание принесёт жестокую боль, люди все равно стремятся к встрече, как раз и есть любовь. Ведь любовь, безусловно, стоит той боли, которую причиняет. Вот, вероятно, то послание, которое содержится в этом небольшом по размеру полотне, на котором, однако, художнику удалось запечатлеть глубокие человеческие чувства во всей их полноте.
Источник: https://www.arirang.ru/archive/mugunhwa/2012.20.pdf
Ссылка по теме: Син Юн Бок – художник-реалист