Половко-Ким - РАЙ
Корейцы Узбекистана №15 (19) 2020 г.
Р А Й
«Ну, просто райское место!» – произносит кто-то, мечтательно закатив глаза. И сразу перед глазами возникает белый песчаный пляж, лазурное море, пальмы. Где-нибудь на Гоа или Сейшелах…
Мой рай – это бабушкин дом в посёлке «Чархин» Самаркандской области. Этого дома уже нет. Слава Богу, я не видела его разорённым.
Когда я была в тех местах в последний раз, сразу после свадьбы, я зашла к подружке Анке. Её и бабушкин дом стояли на одной земле, бабушкин – немножко ниже.
Когда воды было мало, и мы включали кран во дворе, у Анки вода не текла или текла тоненькой струйкой. Её дом – первый от дороги, дальше через узкий арык – бабушкин. К тому времени бабушка и дедушка уже уехали жить к сыну. Я не переступила через арык. Мы поговорили с Анкой и ушли.
Из Самарканда до Чархина мы добирались на автобусе. Сначала, конечно, мы приезжали на вокзал или в аэропорт – в зависимости от того, откуда ехали, а это зависело от того, где в этот момент служил папа. Добирались до автовокзала. Он в Самарканде большой и шумный. Второй город республики, бывшая столица Маракандского царства – это вам не хухры-мухры.
В автобусы набивались битком и долго ждали отправления. Между автобусами бегали мальчишки с железными кружками и ведрами с водой. За копейку они набирали в кружку воду и протягивали к окнам. Мама из гигиенических соображений воду эту не брала и мне не давала. Но и без неё охотников было навалом.
Дороги в Узбекистане всегда были хорошими и широкими. Во время уборки хлопка, если я верно помню, на одной стороне в больших кучах сушился хлопок, но и половины дороги хватало для полноценного двухполосного движения. По обочинам дороги росли пирамидальные тополя, урюк и загадочное дерево джуда – с серебристыми листиками и плодами с сухой сладкой мякотью.
До Чархина ехать было недолго. Сесть нужно было в автобус до Паст-Даргома – довольно крупного районного центра. Во времена молодости моей мамы там была единственная на весь район десятилетка. Ещё почему-то это место называлась Джума (пятница, кстати, в переводе). Мне кажется, что-то было названием посёлка, что-то – названием станции. Так ж/д станция в Чархине называлась «Улугбек». Слышали, наверное, о таком?
От остановки нужно было идти направо. Налево – центр, там находились школы – русская и узбекская, магазин с загадочным названием “Культорг”, летний кинотеатр, больница.
Бабушка жила на окраине, за “Хлопкомом”, так почему-то назывался хлопко-перерабатывающий завод. О! Я только сейчас догадалась! Завод был комбинатом! А я всегда думала, что хлопком и партком – слова одного порядка. За высокими заборами виднелись большие ватные горы. Вокруг стоял характерный запах хлопка-сырца. Похоже пахнут тряпки для мытья полов, которые нынче продают в магазинах.
У проходной «Хлопкома» был единственный в округе магазин. Округа – это часть посёлка справа от шоссе и до хлопковых полей. В магазин меня иногда отпускали одну, за хлебом. Хлеб – большой килограммовый кирпичик – белый. Еще мне как-то там купили сандалии на денежку из моей копилки. Других не нашлось, потому и запомнила. Мне кажется за пять рублей. Так что магазин, по-видимому, был типа фактории.
За «Хлопкомом» кончался асфальт, а когда мы сворачивали направо к бабушкину дому, кончалась и грунтовка. Мы шли по щиколотку в мягкой и мелкой, как пудра, среднеазиатской пыли. Моя тётка, ныне респектабельная и хорошо обеспеченная дама, проживающая в Венгрии, любила на повороте скинуть туфли и идти босиком. Я тоже так делала и хорошо помню шелковистое прикосновение дорожной пыли к уставшим от жары ногам. Участки у всех были большие (или я была маленькая?), сначала мы шли вдоль полей-огородов. Справа – большое клубничное поле, хозяева – татары – выращивали клубнику на продажу, я дружила с девочкой из этой семьи, ее звали Венера, далее дом Азамата – одноклассник на тот небольшой период, когда я училась в местной школе. Его бабушка разводила чудные розы. Рядом – русская семья потомственных чархинских учителей. Калитка их выходила на другую маленькую улочку с колодцем. Дальше в тупике немецкая семья, у которых была очень молочная корова. Она поила молоком всю нашу улицу. Все это время слева тянулись огороды Анкиного отца, а за ними, тоже параллельно улице – бабушкины угодья. Дойдя до конца улицы (частенько там стояла соседская корова) надо было повернуть налево, пройти по деревянным дощечкам через арык, пройти мимо Анкиного дома, перейти еще через один арык и попасть в рай…
ПЕРЕХОДИШЬ ЧЕРЕЗ АРЫК И
ПОПАДАЕШЬ В РАЙ…
Во всех виденных мною старых деревенских хозяйствах поражает целесообразность и соразмерность. Рачительность по отношению к теплу и холоду, воде и солнцу. В русских деревенских домах самое главное место – печь, весь дом вертится вокруг нее, экономит и оберегает её тепло. В доме моей бабушки никогда не было жарко. Дом был, по-видимому, кирпичный.
Я наблюдала, как сосед расширял дом. В глинистой земле вырыл яму, накидал обратно землю, добавил черного песка, воды и стал месить ногами. Потом залил этот раствор в форму с ячейками в размер кирпича. Потом, по моим детским воспоминаниям, оставлял сушить на солнце. Еще, мне кажется, в раствор подмешивали солому. По крайней мере, солома проступала на поверхности дувалов (заборы в Средней Азии). Дом из такого материала сохранял прохладу, как глиняная кринка свежесть молока. К тому же с солнечной стороны рос виноград. Он рос не как плющ или хмель, вдоль окон можно было пройти по бетонной дорожке. Виноград был посажен по краю дорожки и забирался на крышу, образовывая навес. С трёх других сторон дома окон не было.
Одна из странностей моих детских воспоминаний – стойкие понятия “далеко” - “близко” по отношению к любому пространству обитания, будь то коммуналка из семи комнат и одной кухни в киевском офицерском общежитии, бабушкин участок (по-моему, в полгектара) и даже небольшой бабушкин дом.
В доме - три комнаты и небольшая прихожая. Прихожую я не помню, там всегда стоял сумрак и делать в ней было совершенно нечего. Справа и слева от нее располагались две большие комнаты, между ними – маленькая. Понятное дело, окнами все три комнаты выходили в одну сторону, а именно в сторону Анкиного дома. Окна её дома выходили на улицу, по которой мы шли домой.
Большая комната слева от прихожей громко называлась “зала”. Она была “далеко”, где-то на другом конце тёмной прихожей. За время пребывания у бабушки я бывала в ней считанные разы. Вообще-то детям там бывать не полагалось. В зале хранились всякие взрослые вещи, а на столе стояла вазочка с конфетами.
Все виденные мною в Чархине “залы” выглядели одинаково. В неё вела двустворчатая, выкрашенная в синий цвет дверь, с окошками в верхней части. Прямо напротив возвышалась (иначе не скажешь) большая железная кровать под красивым покрывалом, над нею под белоснежной кисеёй парили три взбитые до состояния невесомости подушки. На стене – ковёр. Бабушкин зять (мой папа) служил в Германии. Поэтому в её “зале” висел немецкий ковер с истинно немецким сюжетом – “Утро в сосновом бору”. По диагонали от двери была кинута дорожка синего цвета с красными «лампасами» по краям. Она утыкалась в узкое высокое зеркало (трюмо?). У левой стены всегда, во всех среднеазиатских корейских домах – трехстворчатый шкаф, у правой, там, где окна – круглый стол под плюшевой скатертью с кисточками. На этом столе и находилась высокая ваза с конфетами. И ещё там рос олеандр – почему именно на него пал выбор моей бабушки, я теперь уже не узнаю никогда. Второй раз в жизни я увидела этот густо пахнущий тропиками куст в Новом Афоне. Маленькая комната была примечательна блестящей черной голландской печью. Спинкой печь выходила в залу. Я ни разу не видела, чтобы её топили. На печке сидел фарфоровый китаец в роскошном одеянии малинового цвета и с узкой острой бородкой.
В маленькой комнате стояла железная кровать поменьше, чем в зале, и стол. Самое интересное в этой комнате был бабушкин узел с лоскутками, хранился он под кроватью. Узел с лоскутками в схожем исполнении я видела почти в каждом корейском доме. Шился он в виде квадрата из разноцветных кусочков ткани на лицевой стороне и однотонной – с внутренней. К углам пришивались четыре шнура, тоже из ткани (пока писала, вспомнила как эти шнуры шьются, бабушка научила). Теперь это называется модным словом «пэчворк». Когда требовался какой-нибудь лоскуток на заплатку или пошить кукле одежду, узелок развязывался и расстилался на столе. Мы с бабушкой перебирали разноцветные тряпочки, пока не находили нужное. Затем всё аккуратно собиралось в горку в центре и аккуратно завязывалось в узел. Бабушкин узел всегда получался симметричней и эстетичнее моего. В зале иногда ночевали гости, в маленькой комнате почему-то либо моя мама, либо ее младшие сёстры. Я с бабушкой и дедушкой и другие дети жили в левой комнате – кудури. Это моя самая любимая, «близкая» комната. О ней – отдельная песнь.
ПЕСНЬ О КУДУРИ
Раннее зимнее утро. Я просыпаюсь под неторопливый тихий разговор бабушки и дедушки. Просыпаюсь, но не подаю вида. На тёплом кудури так уютно лежать и сквозь щелочки глаз удовлетворенно наблюдать, как дедушка руками чистит мне семечки. Наука лузганья не давалась мне до отроческого возраста. Это был мой личный кретинизм, как у поэта Гумилёва неумение завязывать шнурки.
Бабушкина и дедушкина постель уже сложены в горку в правом углу, низкий столик стоит на своем месте около печки. Печка вровень с поверхностью кудури. На печке три котла – один очень большой, ведра на два-три, и два маленьких, как нынешние кастрюли для супа. В большом котле уже парит горячая вода, в маленьких пока тоже просто вода. Бабушка только перебирает рис для последующего превращения его во вкусный «паби» и потом в ещё более привлекательное для детей «камачи» (ажурные сухарики из подгоревшего на стенках котелка риса). Крышки у котлов деревянные.
Непонятно, как дедушка умудрялся подпиливать дощечки так, чтобы потом при помощи трёх поперечин соединять их в идеальный круг.
Размер горки очищенных семечек меня не удовлетворил, поэтому я, притворно засопев, переворачиваюсь на другой бок и привычно рассматриваю большой крюк на потолке, в очередной раз задумываясь о его предназначении. Спросить о нём взрослых мне не приходило в голову. Гораздо занятнее было каждое утро придумывать про него истории.
Тайна крюка разрешилась, когда у меня появилась младшая сестрёнка. Дедушка принес из сарая деревянную раму с натянутым на неё мешком. К четырем углам рамы были привязаны четыре толстые волосатые верёвки, которые сходились в узел, и далее одним толстым жгутом привязывались к чему-то резиновому типа велосипедной шины. И еще одна волосатая веревка была привязана к другому концу шины и далее к таинственному крюку. На моих глазах за 5 минут над кудури повисла детская люлька.
Совершенство её конструкции я оценила, когда выяснилось, что сеструха в состоянии покоя спать не хочет. У меня появилась обязанность «укачивания». Эта обязанность совершенно меня не обременяла, наоборот, на время избавила от причитаний бабушки, по поводу того, что я слишком много читаю и порчу глаза, а, может быть, и голову. Я удобно располагалась на кудури с книжкой в руках, обычно лёжа на животе. Когда из люльки раздавалось попискивание, широким жестом нажимала рукой на деревянную раму и резко отпускала (Сестра, прости!). На «велосипедной шине» люлька раскачивалась вверх-вниз, вправо-влево, туда-сюда довольно долго. Десяток-другой страниц уж точно.
Я не смогла выяснить, почему традиционный корейский тёплый пол «ондоль» у советских корейцев называется «кудури». Ондоль становится популярным как экологичный способ отопления жилья. В сети можно найти фотографии из этнографической деревни в Сеуле, на которых устройство ондоля отражено довольно доходчиво. Есть помещение «зимней кухни» с печкой, дымоход которой проходит под смежной комнатой. Дымоход ветвится на извилистые ходы, чтобы тёплый воздух бродил под полом подольше и эффективнее обогревал жилое помещение. Понятно, что пол в такой комнате не деревянный, а каменный. В холодное зимнее время жизнь проистекала на ондоле. Спали на нём, ели за низкими столиками тоже там же.
Как и кимчхи, корейцы, переселившиеся в Россию в 60-х годах девятнадцатого века, пронесли ондоль сквозь все 150-летние скитания по нашей необъятной Родине. Может это антинаучно, но возможно паб (рис), кимчхи и ондоль помогли корейцам сохранить свою идентичность при практическом исчезновении корейского языка. Советско-корейский ондоль – кудури – отличается от традиционного совмещением спальни и кухни в одном помещении.
Быть может, так получилось при переселении с Дальнего Востока. С жильем было плохо. Партии корейцев, с которыми прибыли в Узбекистан мои бабушка и дедушка «повезло», их расселили в бывшей конюшне, и каждой семье досталось по стойлу. Зато им не пришлось рыть землянки. Впрочем, это все мои ничем не подкрепленные домыслы. Все виденные мною в Узбекистане кудури выглядели одинаково. Этой комнате обычно отдается бÓльшая часть дома. Условно можно разделить её на деревянную и каменную. Деревянная часть выглядела как коридор с деревянным полом, только без одной стены, вместо нее сразу начинался собственно теплый пол, приподнятый сантиметров на 20 над деревянным. В конце «коридора» находится люк в подпол, где расположена топка печки. Топил дедушка углем, ещё были опилки, наверное, для растопки.
За опилками мы с дедушкой ходили на лесопилку у железной дороги. Бабушка сшила мне «настоящий» маленький мешок, который, как и дедушкин стандартный, набивался опилками. Дедушка закидывал мешок за спину, то же делала, и я со своим маленьким мешочком, и мы шли гуськом с лесопилки домой. Я очень хорошо помню дедушкину покачивающуюся под тяжелым мешком спину. Мой мешок не был тяжелым, но я тоже шла, покачиваясь в такт дедушке.
За люком обычно располагался кухонный комод, у всех одинаковый. Два выдвигающихся ящика и две створки. За створками посуда – эмалированные миски для повседневности, узбекские касушки, расписанные хлопковым узором, для праздника. На комоде китайский термос, розовый с крупными алыми цветами, большой фарфоровый чайник и пиалушки. В правом, ближнем к двери углу, стояла тумбочка с телевизором «Рекорд» и газетами на корейском языке «Ленин кичи» («Ленинское знамя»).
Газеты читал дедушка, и в этот момент он как бы отдалялся от меня. Мне были не знакомы ни буквы, похожие на иероглифы, ни фразы на корейском, которые иногда зачитывал дедушка вслух для занятой хозяйством бабушки. Ну, а каменная часть, собственно кудури – это целая страна. Каменная она где-то там, внизу. Сверху была натянута обыкновенная кухонная клеенка в мелкий рисунок. Два окна с решетками ромбиками и с навесами для винограда за ними.
Зимой на таком полу тепло и уютно, летом можно отдохнуть на холодной клеенке от изнуряющей жары в тени виноградных лоз. Спали на кудури мы, дети, и бабушка с дедушкой. Дети – на подушках, а дедушка с бабушкой подкладывали под голову пегя – цилиндрические валики, туго набитые рисовой шелухой. Торцы пегя обшивались плотной черной тканью, по которой бабушка вышивала гладью причудливые цветы. У каждого был свой неширокий и нетолстый матрас из хлопковой материи в полосочку или в мелкий светлый рисунок и стёганое ватное одеяло, на моей памяти - из ярких красных, бордовых тканей в крупных цветах и листьях.
Постельные принадлежности складывались высокой стопкой в дальнем правом углу кудури. Стелила обычно бабушка. Я мыла ноги, сидя на возвышенной части кудури, бабушка вытирала их полотенцем и выносила тазик с водой во двор. Я разворачивалась на попе на 180 градусов и оказывалась под боком у дедушки, который к этому времени уже лежал на пегя и смотрел телевизор. Возвращалась бабушка. Перед сном она снимала свой вечный обвязанный вокруг головы платок и долго и тщательно причесывалась гребнем. Только тогда я и видела, что у бабушки очень длинные волосы.
Летом бабушка и дедушка вставали на заре и шли на огород. Поэтому складывать постель в горку часто доставалось мне. Для некоторых «правильных» девочек сложить матрас в три раза, потом сложить одеяло «евробуклетом», а потом опять же в три раза в аккуратный валик – плёвое дело. Я же могла это осилить, только опираясь на точный математический расчет. Всё не так просто, как может показаться. Горка строилась по определенным правилам. Сначала укладывались три пегя вышитыми торцами наружу: на равном расстоянии друг от друга, чтобы служить устойчивой основой для всего строения. Затем наступала очередь сложенных в три раза матрасов, далее - одеял. В отличие от тонких матрасов, одеяла были пухлые, а сложенные в несколько раз и вовсе толстые, и неустойчивые. Если с матрасами ещё можно было подхимичить, сдвинуть их, чтобы не заваливались, то с одеялами такой номер не проходил. Битва с одеялами иногда заканчивалась либо с приходом бабушки, либо подруги Анки. Анка была очень правильной девочкой, хозяйственной, аккуратной и ловкой. Соорудив устойчивую горку на трёх пегя, можно было приступать к торжественной части покрывания этого сооружения кисеей. Кисея должна быть идеально натянута с трёх сторон, не прикрывая при этом красиво вышитые три пегя. Выглядеть все должно как идеальный прямоугольный белый параллелепипед. А ведь ещё оставались подушки. Они укладывались поверх всей этой красоты, и, если красота была наведена халтурно, после первой же подушки все сооружение могло завалиться. Подушки покрывались отдельно кисеей поменьше. Уф! Верхняя кисея просто накидывалась, поэтому очень часто использовалась нами во время игр для изготовления фаты, цыганской шали, балетной пачки и т.д.
Площади кудури хватало, чтобы превратить её в танцевальный пол, сцену или спортзал. Мои двоюродные сёстры из Советобада занимались гимнастикой и танцами и показали мне на кудури немало па и упражнений. Когда съезжалась вся большая семья, взрослые играли на кудури в корейские карты «хато». Они садились в круг и уходили с головой в игру, изредка выкрикивая загадочные слова типа «Чё яги!» И всё равно ещё оставалось место для ползания вокруг играющей компании меня, сестер и братьев, подглядывания в карты и другой детской тусни.
Однажды бабушка и дедушка взяли меня на какой-то большой праздник. Может быть, это была и свадьба. Народу было много. Мужчины во дворе крутили на прессе бесконечную вермишель для куксу, женщины с космической скоростью нарезали в тонкую лапшу овощи для известных теперь
всем корейских салатов, а дети бегали туда-сюда и всем мешали. Замерзнув, мы побежали на кудури. Вбежали и застыли в дверях. На кудури сидели бабушки, мне показалось много бабушек, очень много одних бабушек! Они пели по очереди корейские песни. Хорового пения на корейских посиделках я не наблюдала. Только сольное. Наконец, настала очередь самой старой бабушки. Она пела тихо, надтреснувшим голосом, но удивительно мелодично и правильно. Через минут двадцать, мы стали переминаться в дверях, не решаясь уйти и выглядеть неуважительными. Нас спасла одна из бабушек, подойдя шепнула, что в песне 70 куплетов и привезена она еще с Дальнего Востока. Поэтому нам лучше пойти и побегать во дворе. Поющие по очереди бабушки на кудури – одна из самых прекрасных картин моего узбекского «райского» детства.
Юлия ПОЛОВКО (КИМ